За что мы любим спорт? За очевидность результата. У прыгуна в высоту есть всего три попытки взять ее. Не взял — выбывает из соревнований. Трудно себе представить, что он будет рассуждать о помехах в виде ветра, скользкого покрытия или трудностей тренировочного сезона. Проигрыш для спортсмена — причина проделать работу над ошибками или уйти.
В этом смысле бюрократия — антипод спорта. Как бы ни был результат далек от намеченного, вина за это всегда ищется вне системы. И работа над ошибками невозможна.
За что мы любим спорт? За очевидность результата. У прыгуна в высоту есть всего три попытки взять ее. Не взял — выбывает из соревнований. Трудно себе представить, что он будет рассуждать о помехах в виде ветра, скользкого покрытия или трудностей тренировочного сезона. Проигрыш для спортсмена — причина проделать работу над ошибками или уйти. В этом смысле бюрократия — антипод спорта. Как бы ни был результат далек от намеченного, вина за это всегда ищется вне системы. И работа над ошибками невозможна.
Статья по теме: Суверенитет под микроскопом
Больше года назад было принято решение создать в России новую систему поддержки инвестиций в национально значимые проекты — так называемую таксономию (проще говоря, реестр) проектов технологического суверенитета и структурной адаптации экономики. Целью было создание механизма, который позволил бы заинтересовывать банки, прежде всего государственные, в кредитовании проектов из широкого круга отраслей, которые, по мнению экономических властей, критически важны для страны. Речь шла о сумме в 10 трлн рублей в течение шести лет. Сумма не то чтобы чрезвычайная: только за 2023 год инвестиции в основной капитал в России составили 34 трлн рублей, — но возни вокруг этой таксономии было и есть много. И задача сама показательна для нашей экономики: в условиях очень дорогих денег на якобы свободном рынке создать такой механизм, чтобы для определенной категории проектов деньги стали дешевыми, и чтобы давали эти дешевые деньги государственные банки по собственной воле. В качестве механизмов уламывания банков дать деньги рассматривались гарантии корпорации развития и достаточно сильное снижение обязательств по резервам при кредитовании таких проектов.
Результат, прямо скажем, не впечатляет. За год с небольшим было профинансировано 14 проектов на общую сумму 315 млрд рублей. В три раза меньше заявленных ориентиров и всего 1% от общей суммы инвестиций в экономику. Но это не самое интересное. А самое интересное то, что, во-первых, узнать перечень этих проектов невозможно. То есть мы пока не можем руками потрогать эту таксономию, понять, о чем думают экономические власти, когда говорят о технологическом суверенитете. И во-вторых, все усилия по снижению стоимости денег привели к снижению окончательного процента всего на один процентный пункт. Легко догадаться, что при росте ключевой ставки, а с ней и вообще рыночных ставок до 16% и выше, экономия одного процента никак на масштаб долгосрочных технологически сложных капиталовложений повлиять не может. Высота явно не взята. И что дальше? Опять рассуждения о предоставлении гарантий, прямое участие бюджета в финансировании проектов, еще некоторое снижение требований к банкам. Но если подобные усилия привели к ничтожному снижению стоимости денег, можно ли ожидать, что чуть большие усилия в этом направлении приведут к значимому эффекту? А ведь ориентир понятен: стоимость денег в проекте должна быть в районе 5‒6%. Даже 10% для длинного и сложного проекта неподъемная цена. И кроме того, о каких проектах все-таки идет речь? Масштаб, срок окупаемости, технологии. Насколько и как эти проекты изменят лицо нашей экономики? Как без этого нащупать подход?
В целом не очень понятно, почему в этом случае совсем не рассматривается более простая схема использования облигационного механизма. Для того чтобы снизить стоимость денег, надо обеспечить большой денежный спрос на финансовый инструмент (в значительной степени абстрагируясь от ключевой ставки). Речь идет о создании рынка не более чем на 10 трлн рублей. При этом облигационный рынок в России всего 46 трлн рублей, из них негосударственных и нефинансовых облигаций всего 10 трлн. Это очень мало для российской экономики, и спрос на облигации есть, как раз остро не хватает их предложения. Процент по облигациям сейчас довольно высок — 12 и выше. Но говорить вообще о невозможности снизить процент до однозначных величин было бы неправильно. Есть, например, как альтернатива для неискушенных инвесторов депозиты, но по-настоящему долгосрочных депозитов выше 12% нет. А вероятность того, что такие ставки продержатся за пределами двухлетнего горизонта, очень мала. Поэтому идет постоянный поиск долгосрочных альтернатив, но на рынке вообще отсутствует предложение долгосрочных альтернатив — пусть всего под 6‒7% годовых, но с хорошими госгарантиями и хорошей ликвидностью. Кстати, дефицит финансовых инструментов есть и на финансовых рынках развивающихся стран, так что в качестве потенциальных инвесторов можно рассматривать не только институты и граждан России, но и, например, стран — членов БРИКС.
Что касается первичной ликвидности таких облигаций, то ее могли бы обеспечить банки с госучастием, либо став организаторами выпусков, либо имея обязанность держать в своем портфеле «таксономичные облигации» в определенном отношении к активам. По аналогии с тем, как это было с обязательной валютной выручкой. Ничего сверхъестественного здесь нет: хотим обеспечить приток денег в системно значимые проекты — создаем рынок всеми доступными способами.
Сама по себе идея проектов таксономии может сильно изменить нашу финансовую систему — ее структуру и ее динамику. Альтернатива совокупности займов «Суверенная Россия» выглядит вполне рабочей. Ее можно активно пропагандировать. Сделать интересно для граждан. Но надо сделать ее открытой, рыночной и привлекательной для многих.
Свежие комментарии